Роман Виктюк

Скандально популярный Роман Виктюк, тот, которого мы знаем, начался со спектакля «Служанки» по пьесе Жана Жене. Хотя некоторые считают, что старт он взял на «Уроках музыки» Л. Петрушевской, поставленных в Студенческом театре МГУ. Но при всем немалом резонансе того спектакля Виктюк — тот, каким он стал, — начался все же со «Служанок», созданных маэстро в «Сатириконе». Конечно, «Служанки» прозвучали весьма революционно на фоне достаточно традиционного театра тех лет. Виктюку удалось создать неповторимый спектакль, который был показан во многих странах мира, собрал восторженные отзывы прессы, а самого режиссёра сделал одним из самых узнаваемых и известных театральных деятелей.

Такой успех просто обязывал и Роман Виктюк в 1991 году в Москве основал театр своего имени. Этот театр и сегодня очень популярен: «Мы недавно закончили ремонт. Здание театра, можно сказать, новое. Здание пронизано светом. Архитектор этого здания – великий Константин Мельников – сорок лет просил у государства отремонтировать, восстановить то, что государство изуродовало в его шедевре. Все здание должно круглый день просвечивать солнце. Здесь не могло быть темноты. Но все окна в этом доме света были забиты кирпичами. И Мельников просил: уберите эти глазницы слепого помещения. Сорок лет просил! Восстанавливать пришлось долго. Двадцать лет! Все-таки я это сделал. Все мы – здесь. В холоде. А были дыры. Дул ветер невозможно. Грязь! И кирпичами законопаченные окна. Мы здесь репетировали двадцать лет. Двадцать лет здание нам принадлежало. Я пытался уговорить дать средства на ремонт. Обещали. Но все бесполезно.

ЮНЕСКО причислило это здание к памятникам архитектуры. Сюда приезжали знатоки, которые возмущались. Я им рассказывал, каким это здание должно быть. Они сказали: «В мире это – единственный такой памятник конструктивизма!» Они писали мэру Москвы письма, обращения. Он (Лужков – Ред.) говорил и им, и мне: «Да-да!» А мы репетировали – в холоде, в грязи, потому что сами убирали. Это здание было нашей Голгофой. Но мы не мучились, не страдали. Мы выпускали спектакли, ездили по миру.

Я ставил спектакли, получал эти звания. А здание – в холоде. Но мы выпускали пьесы, которые имели успех по миру. Когда ремонт был закончен, мы все девятнадцать спектаклей перенесли на эту сцену.

Знаете, я никогда не требовал помощи от власти. Я с радостью готов кричать: ни-ког-да! Вот даже сейчас. Книжки здесь все мои. Мы их не собирали у артистов разных театров. Все свое. Все окна, шторы – все открывается. И свет! По всему театру. Вы увидите, какой свет здесь! Сын архитектора мне все рассказал. С мукой. Он не верил, что это возможно. Не верил! А я репетировал и улыбался.

Хотя конечно же у меня была возможность попросить помощи. На всех каналах я был, о театре рассказывал. Артисты мои – тоже. Но мы никуда не писали, не жаловались. Ни-ку-да! Ельцин, когда его избирали руководителем, попросил, чтобы за него говорили на нашем спектакле «М. Баттерфляй». Это было в театре Моссовета. И приходили представители его, и говорили о нем. Его жена просила, когда были выборы, чтобы я пришел на участок пораньше, потому что там хотят взять у меня интервью. И вот огромный зал в Кремле, деятели искусства были. Ельцин в этом громадном зале далеко стоял – повернулся в сторону артистов, помахал рукой телевизионщикам. Всем казалось, что они идут – к нему. А они подошли ко мне. И все сказали: «А что вы улыбаетесь?» Я говорю: «Потому что это ко мне». И пришел представитель Ельцина и сказал: «Да». А деятели искусств стояли и ждали – кого же из них возьмут для интервью. Потом подошел Борис Ельцин и сказал, что он меня смотрит по телевизору внимательно, со всем согласен, говорил замечательно. И он сказал: «Давайте мы вместе, на любом канале выйдем в эфир. Я буду говорить о культуре, а вы – о политике». А я ответил: «Давайте, может быть, я – о культуре?» Ельцин говорит: «Не хочу!» Я говорю: «И я о политике не хочу. И не могу!» И мы хохотали».

«Спектакль – это дорогая конфета»

Для Романа Григорьевича его театр – это храм, творческая лаборатория и даже бизнес. Знаменитый режиссер признает тот факт, что цивилизация сделала так, что массовая публика (чтобы не говорить «народ») требует развлечений, хочет слушать примитивные ритмы бубна, а не высокую классику. «Театр должен быть храмом. Но билеты теперь стали дорогими ввиду появления плебса нового сорта. Этот плебс богат денежно, но беден духовно. Он может себе позволить после сытного, богатого ужина прийти в театр на полтора-два часа — больше они не выдерживают — и стимулировать пищеварение концертом или развлекательным зрелищем. Серьезные, философские проблемы их не интересуют. Поэтому сейчас в искусстве ситуация трагическая, оно полностью зависит от потребностей плебса.

К счастью, мы можем себе позволить играть только для тех, кому это нужно. Эта привилегия дается не так легко. Ведь есть и другая часть публики, которую я называю «эмоциональным меньшинством». Эти люди — а среди них 70% молодежи — в течение года собирают деньги, чтобы прийти раз в год на спектакль.

Приступая к постановке, я четко знаю, на какую категорию зрителя рассчитан будущий спектакль. Я считаю, что нынешнее время требует, чтобы в спектакле было несколько содержательных пластов. Одна часть публики следит только за сюжетом, другая — за формой, за эстетикой. Должно быть несколько «этажей»: сугубо сюжетный, этический, эстетический. Должна быть блестящая, словно дорогая конфета, форма, под этой блестящей бумажкой — вкусные «карамель», «шоколад» и тому подобное. А уже внутри этой привлекательной конфеты — «яд», который нам нужен. Известно, что ядом при точном дозировании можно лечить много разных болезней. Имеющие деньги и приходящие в театр для развлечения обращают внимание на поверхность этой «конфеты», ради нее и приходят на спектакль. Они держат в руках эту золотую бумажку, которая шуршит, напоминает им доллары, и радуются. А тем временем, как это бывает в телевидении благодаря знаменитому двадцать пятому кадру, который вводит в подсознание ту или иную информацию, мы даем зрителю то содержание, ради которого и создавали эту «конфету». В конце спектакля у зрителя должен быть эмоциональный стресс. А уже потом, через какое-то время, он начнет раскручивать ту мысль, которая глубоко засела в голове. Когда это происходит, публика долго не отпускает актеров, не понимая, что она аплодирует себе — тем внутренним изменениям, которые в ней происходят».

«Я богат душой»

Сейчас Роман Виктюк, конечно, не бедствует, как во времена молодости... Но и назвать себя финансово независимым не может. «Я очень хорошо помню, как переезжал в Москву. У меня не было прописки, и пока меня не поселили в общежитии Театра «Моссовета», я был совершенно бесправным человеком. Это при том, что я уже ставил во МХАТе, благодаря чему мог выжить, получая огромные по тем временам гонорары. В ресторане ВТО на 50 — 60 копеек можно было съесть «первое». На «второе» денег уже не хватало.

Еще помню как распорядился своим первым мхатовским гонораром – я просто разменял по три — пять рублей (это было так много!), приехал с этими деньгами во Львов, собрал всех своих и начал из портфельчика выбрасывать эти бумажки вверх. Я их бросал, бросал, будто на мою родню сыпется манна небесная. Сестры пытались сосчитать, сколько же здесь денег, а мама, даже не глядя, какие это купюры, сказала: «Девочки, он украл!». А когда я уже первый раз ставил в Америке, и гонорар был несравненно больше, тогда уже я семь или восемь здоровенных чемоданов привез домой

Я долгое время жил в коммуналке, а я хотел жить отдельно, но и не надеялся, что получу бывшую квартиру сына Сталина. Помню, Михаил Ульянов (в то время, художественным руководителем МХАТа) ходил к Лужкову со списком претендентов на жилье, и Лужков ему с порога, даже не слушая фамилий, ответил, что в этом доме генералов и маршалов режиссерам квартиру получить нельзя. А Ульянов говорит: «Ну хотя бы дайте назвать фамилию того, за кого мы просим!» И Лужков согласился: «Ему — можно». После чего сразу все, в том числе и Хазанов, и Шифрин, стали меня убеждать, что квартиру нужно немедленно приватизировать. Я знаком с Чубайсом, поэтому спросил его, нужно ли это делать. Он говорит — очень нужно. Я оформил приватизацию и потерял эти бумаги. Но это уже другая история. Поэтому теперь живу по соседству с такими людьми, которых просто боюсь. Вокруг дома какие-то шлагбаумы, камеры, охрана, дорогие машины... Мне до сих пор кажется, что все это неправда и все это закончится.

Я не считаю себя богатым человеком. Я богат душой. У меня есть те книги, которые я всегда хотел иметь. А еще важнее для меня были компакт-диски, чтобы, когда приснится какая-то мелодия, я мог соскочить с кровати и на высококачественной аппаратуре ее послушать. Сейчас у меня отдельная комната полностью отведена под музыку. Журналисты, которых я пустил в эту комнату (в другие комнаты их теперь не пускаю — после того, как они расписали, что у меня дорогой антиквариат, картины, мебель, что мне должны завидовать богачи), были поражены количеством пластинок и качеством аппаратуры. Вот это и есть мое самое главное богатство. Со всего мира я привожу музыку, я заказываю в самых известных студиях все новое, что только появляется.

Кроме музыки и книг, я еще коллекционирую пиджаки. Одеваюсь haute couture! Во-первых, я был знаком с Версаче. Мы даже договаривались, что он будет делать костюмы к «Саломее». Я для лос-анджелесской газеты даже написал статью о нем, в которой провел параллели между ним, Жаном Жене, Оскаром Уайльдом. Ему статья ужасно понравилась, и он передал мне в подарок перстень с Горгоной. А одеваюсь я в Италии. Когда ставлю в Риме или Неаполе, прихожу на все главные показы. И когда меня приглашают на оптовые склады, то я там могу выбрать то, что мне нравится».

P.S. Роман Виктюк знает, как принимать вызовы времени и не изменять себе: «Этот мир нельзя постичь извне. Главное — это загадка… мистическая, духовная. Мы лишь только можем подойти к берегу этой великой тайны, как к берегу океана, и замереть. Как замираем перед Космосом. Дальше не пройти! И ты понимаешь: вот она, внешняя граница. Только в этот момент ты и осознаешь свою внутреннюю безбрежность. Это-то слияние с вечностью, с природой, с небом, когда ты часть этой светлой энергии. Дышать этим океанским духом, этой свободой — и есть настоящее предназначение человека.

Я пессимист по знанию, но оптимист по вере. Наш театр сопротивляется массовой культуре как может, у него другая функция. Все следуют за материальным, бытовым началом, а я говорю, что в театре важна прежде всего энергия. Только лишь она действует по-настоящему и способна изменить человека. А еще мы должны сохранить поэзию в театре, с ее уходом — уйдет и любовь».

Смешные истории из жизни и свежие анекдоты

Читайте ещё на нашем сайте - Дмитрий Шуров