Георгий Гречко

Георгий Михайлович Гречко родился 25 мая 1931 года в Ленинграде в семье служащего. Он захватил огромный исторический пласт: довоенная эпоха, война, работа в КБ Королёва, полёты в космос. Это огромные эпохи. «Я очень вовремя родился. Потому что сталинские репрессии уже заканчивались, а базарный капитализм ещё, слава Богу, не начинался. Моя активная жизнь была в то время, когда в России было замечательно, не богато, но очень интересно, и все пути были открыты, всё зависело от тебя, а не от взятки. Так что, спасибо, Господи, я родился вовремя.

До войны я жил в Ленинграде, с папой и мамой. Мама была главным инженером завода, папа – младшим научным сотрудником. Я рос в хороших условиях и в очень весёлой квартире. Это была коммуналка, там было одиннадцать комнат, жило девять семей (из ванной комнаты ванна была выброшена, и там тоже жила семья), было два туалета, одна кухня, на которой вечно ссорились соседи, чья кастрюля на плите.

В 1941 году меня отправили к бабушке на Украину, на каникулы, потому что за неделю перед этим в газетах было официальное сообщение, что слухи о войне – провокация, войны не будет. А мы тогда верили газетам, это сейчас мы не верим, а тогда верили. Иногда – зря, и в данном случае было зря, потому, что меня одного отправили на Украину. А через неделю началась война, мать перевели на казарменное положение, она от завода не должна была отходить. Папа ушёл добровольцем на фронт, хотя у него была бронь, но он её сдал. Так получилось, что я – в оккупации, мама – в блокаде, папа – на фронте. Мама не знала, где я, а я не знал, что с мамой.

Жизнь в оккупации была очень тяжёлая, потому что была даже ситуация, когда немец наставил прямо на нас автомат. Я не был партизаном, хотя по немцам стрелял, правда, они об этом не знали. Наша семья, сравнительно с другими жильцами ленинградской квартиры, была обеспеченная. А здесь, в той семье, куда я приехал, были только мама моих двоюродных братьев, бабушка полуслепая и четверо детей, а отец ушёл на фронт и пропал. Поэтому жить было очень трудно, тетя, естественно, не могла нас прокормить, да и работы не было. Поэтому кормили семью мы, два двоюродных брата, я и Федя, мы одногодки.

Это была очень тяжёлая жизнь, день начинался ещё затемно: корову надо было отогнать, потом день в огороде, а в ночь шла переработка продуктов, потому что непереработанные продукты были никому не нужны, картошку надо было на крахмал тереть. Школа жизни была та еще.

Самый страшный момент в оккупации был тогда, когда мимо нас везли на расстрел людей, они выскочили из машины и разбежались. Тогда фашисты в наказание начали жечь ту слободу, где мы жили. Огонь, крики, стрельба! Они из всех домов людей выгоняли в один, дом забивали, людей заживо сжигали. Остальные дома грабили. Поскольку нам сказали, что с окраины до церкви будут всех жечь, мы попали в этот сектор. Мы с братом прибежали, нам по десять лет, схватили нашу бабушку за руки, потащили её, говорим: «Бабушка, бежим, нас сожгут». А она не бежит, говорит: «Детки, а куда мы побежим? Есть у нас дом и огород, есть, где спать и что кушать. Куда мы пойдём? Кто нас будет кормить, кто нам даст приют?» И она нас уговорила ждать лютой смерти. Это был самый страшный момент в моей жизни – ждать, когда тебя заживо сожгут! А бежать некуда.

Немцы до вас не добрались. Закончили раньше, с километр не дошли до нас. Мимо нас шли громадные грузовики, доверху набитые скарбом. У меня до сих пор перед глазами стоит такая большая машина, которая горой набита одеждой, а наверху прялка стоит. Я эту прялку всю жизнь помню. И мы остались живы.

Когда наша армия нас освободила, то я сбежал домой. Стал учиться дальше. Особых талантов у меня не было, всё давалось трудно, я с детства всегда засиживался за уроками за полночь. Я читал научно-фантастические произведения, увлекался приключениями в космосе, потом стал собирать популярные книжки о космосе. И так создалась мечта – не космонавтом стать, потому что Циолковский писал, что космонавты будут через сто лет, а моя мечта была – стать ракетостроителем, участвовать в постройке большой ракеты, а сын или внук, чтобы на ней уже полетели. Но прогресс науки и техники так рванул, что я даже сам успел слетать.

Когда я заканчивал школу, то нашёл институт – Ленинградский Военно-Механический, где был факультет реактивного вооружения. Вооружение меня никогда не интересовало, хотя стрелял я хорошо. Но я понимал, что самая большая ракета, которая является вооружением, когда-нибудь станет космической. Я окончил институт, у меня за пять лет обучения не было ни одной «4», все были «5».

Я окончил институт и пошёл работать к Королёву, где делались самые большие боевые ракеты, которые, было понятно, станут космическими. В результате, сняли с неё громадную боеголовку, поставили спутник небольшой, но на порядок больше американского. Я был баллистиком, участвовал в расчётах, в запуске этого спутника, в расчётах траекторий других спутников, в расчётах траектории к Луне, к другим планетам.

Когда мы стали под руководством Королёва делать трёхместные корабли, он сказал, что в них не надо троих военных лётчиков. Он сказал нам, что тот, кто хорошо работал в моём КБ, и кто пройдёт медицинскую комиссию, может стать уже не просто инженером, а бортовым инженером на космическом корабле. Тогда я подал заявление в космонавты, меня послали на обследование. Нас, желающих, было человек двести, но отбор был очень жёсткий и порой даже жестокий, всего отобрали тринадцать человек. Двенадцать слетало, тринадцатый, понятное дело, несчастливое число.

Кстати, меня тогда едва не забраковала медицинская комиссия! Врач Брянов тестировал нас, будущих космонавтов, на вестибулярную устойчивость и просил: «Не бойтесь говорить о своем состоянии всю правду! Я вас не «заложу», это нужно для науки». Все помалкивали, а я, наивный, выкладывал как есть: что подташнивает и т. д. И в итоге получил отрицательный отзыв… Коллеги сказали: «Тебя списывают». Спасла меня старшая медсестра: пока Брянова не было в лаборатории, она провела еще один тест и результаты занесла в протокол. Я просидел на «куке» — вращающемся стуле — больше часа. Пульс остался на семидесяти двух».

«Я видел Землю»

Георгий Гречко совершил три космических полета, общая продолжительность которых составляет 134 дня 20 часов 32 минуты и 58 секунд. Космонавт также совершил один выход в открытый космос на 1 час 28 минут. «После трёх полётов в космос Глушко (Валентин Петрович Глушко, с 1974 г. директор и генеральный конструктор НПО «Энергия» – объединения основанного В. П. Глушко ОКБ и КБ, руководимого ранее Королевым) мне написал: готовься к четвёртому. Но я понял, что космонавты с большим трудом, с риском добывают знания, научные данные, а потом кто-то их обработает, диссертацию напишет, остальное выкинет. Я девять лет был дублёром, я понимал, как это тяжело, и поэтому сам ушёл из отряда. Наверное, первым ушёл сам из отряда Титов, а вторым – я. Больше никто из отряда космонавтов не уходил, насколько я понимаю.

Списывали, как правило, по медицине. Я организовал в Институте физики атмосферы лабораторию по исследованию атмосферы Земли космическими средствами, инициировал создание очень хорошего прибора, мы сделали небольшое открытие. Я стал «широко известным в узких кругах» специалистом по строению атмосферы. А когда эта лаборатория уже стала известна во многих странах своей хорошей работой, то я ушёл, поскольку уже вырос новый парень, который лучше меня мог руководить.

Я ушёл на пенсию. Теперь у меня появилась возможность сидеть по ночам не над ненавистной ботаникой и не над зоологией, а меня интересует религия. У меня есть полка книг о религии: о нашей религии, есть Коран, зороастризм меня интересует, иудаистская религия. Я сам – православный. Я верю в Бога. Но я считаю, что надо знать и другие религии, тем более, что там много интересного.

Кроме того, меня интересует эпоха Ивана Грозного: непонятно с опричниной, почему она резко возникла и резко исчезла? Меня интересует, как возникла наша Солнечная система, потому что не всё идёт по теории Шмидта: скажем, Луна не получается, если моделировать процесс создания Солнечной системы, да и Земля с океанами не получается. Вроде бы это были какие-то столкновения, и тогда получилась вот такая Солнечная система.

Меня интересует ещё наша цивилизация, как она создавалась. Потому что, если методом проб и ошибок, если по Дарвину, в принципе, может развиться «человек разумный» (правда, мне кажется, у нас только название homo sapiens, но мы не разумные).

Мне кажется, был Каменный век, потом Медный, потом Серебряный, оставался только один шаг до Золотого, и вдруг мы покатились обратно – упорно стремимся обратно в Каменный век. Возникновение человека – там тоже есть загадка, потому что моделировали, как из животного может получиться человек. Моделирование показало, что это вполне возможно, но для этого нужно времени больше, чем время существования нашей планеты и нашего Солнца. Видимо, всё-таки, был Акт творения, а не просто тупой природный перебор.

Когда я проанализировал свою жизнь и понял, что я жил очень рискованно: пять раз тонул, был под бомбёжкой, под артиллерийским обстрелом, оружейным обстрелом, в горах висел на камне: ни туда, ни сюда. И каждый раз оставался живым и практически здоровым.

С моим характером – лезть везде, где опасно, где грохот, высота, скорость – сам бы я не выжил. Я понял, что есть Бог, есть Ангел-Хранитель, который меня по этой жизни ведёт и ведёт довольно жестко.

Когда я нахально поверил, что у меня судьба стать космонавтом, я по доверчивости, по глупости, по горячности чуть не сломал свою судьбу. И каждый раз Ангел-Хранитель меня жестоко наказывал, но самым невозможным, невероятным, непредсказуемым образом возвращал на линию моей жизни. Поэтому я верю в Бога.

И ещё я, в какой-то степени, вступал с уважаемыми мной учёными в полемику – о противостоянии науки и религии. Я писал, что сейчас наука настолько всесильна, что от неё может быть огромная польза и огромное зло. И если человек верит в Бога, если он хотя бы соблюдает Десять заповедей, то он свою науку не обратит во зло. Поэтому я говорил: «Учёный обязательно должен верить в Бога». Хотя бы в хорошее, доброе, вечное. Лучше верить в доброе, вечное, чем не верить ни во что.

Я видел Землю в 1975, 1978, 1985 годах. И видел, что вид Земли изменился не к лучшему. Появляются нефтяные пятна, сожжённые леса, оголённая земля, которая не даёт кислорода, не поглощает углекислый газ. В степи люди ездят без дорог и разрушают структуру почвы. Аральское море, к примеру, было одним, а сейчас на три части поделилось за счёт засухи. От нефтяных скважин остаются пятна, их хорошо видно: зимой на сотни километров снег не белый, а чёрный. Человек всё-таки представляет опасность для Земли. И некоторые считают, что Земля живая, что она нас стряхнёт. Я считаю, что не она стряхнёт, а мы сами себя угробим».

P.S. Последнее время у Георгия Михайловича часто поднималось давление. Ночью 8 апреля ему стало плохо. Медики экстренно госпитализировали его, но спасти его не удалось. От острой сердечной недостаточности он скончался.

Георгий Михайлович Гречко относился к числу наиболее профессиональных космонавтов. По признанию коллег, он был одним из лучших космических бортинженеров в истории, трижды работавший на орбите безупречно, удивительно продуктивно. Самые известные космонавты младших поколений учились у него, старались перенять хватку исследователя.

Известный космонавт не дожил всего несколько дней до профессионального праздника - Дня космонавтики, в которую он верил всю свою жизнь. «Осталась только одна принципиальная трудность для полёта на Марс – это радиация, Солнечное излучение, галактические излучения, потому что у Земли есть магнитное поле, оно нас защищает от этой радиации. Мы ещё не умеем создавать магнитное поле у корабля, ещё не умеем предсказывать вспышки. Но, если бы был жив Королёв, я абсолютно уверен, что мы бы уже были на Марсе».

Смешные истории из жизни и свежие анекдоты

Читайте ещё на нашем сайте - Евгения Власова