Владимир Войнович

Родившись в Душанбе, в семье журналиста, маленький Володя с детства знал, что свяжет свою жизнь с литературой, хотя и перепробовал перед этим множество профессий. Детство и юность Войновича прошли в Запорожье, в армии он служил в Джанкое, а поступать в Литинститут уехал в Москву. Там же к нему пришла первая слава: он стал известен после выхода песни «Четырнадцать минут до старта», написанной на его стихи. Впоследствии именно эта песня стала неофициальным гимном всех космонавтов и ее публично напевал сам Хрущев.

Но главной победой, «книгой жизни» Войновича, стал легендарный роман о Чонкине («Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина»). Абсурд, бессмысленность армейской рутины — в этой книге была пародия на всю советскую жизнь. «Чонкина» читали в самиздате. Это комическое произведение, написанное во времена строгой цензуры, обернулось для автора совсем нешуточными последствиями.

За свои «Приключения Чонкина», где, по мнению тогдашних критиков, очернялся облик советского солдата, Войновича исключили из Союза писателей, в 1980 году выслали из страны, а год спустя и вовсе лишили советского гражданства. Около 12 лет писатель жил за рубежом (Германия, Штаты). «В советское время формально цензуры не было. Но было учреждение Главлит. Как бы цензорами были редакторы. Чаще всего попадались порядочные, честные, смелые. Но были и несмелые, непорядочные, которые всего боялись. То цензурирование было, конечно, серьёзнее сегодняшних «Тангейзеров».

Тогда, например, я написал книгу про революционерку Веру Фигнер. Назвал её «Деревянное яблоко свободы» - это была цитата из одного её письма. Меня спросили: «Что это такое? Давайте как-нибудь иначе». Пришлось переименовать в «Степень доверия». В этой же книге у меня один из персонажей пишет сыну письмо и просит прислать книгу «Нет более геморроя». Редакторша сразу вычёркивает, говорит, что такие слова употреблять нельзя. Я долго ей доказывал, что геморрой - это просто болезнь и ничего предосудительного в самом слове нет.

Когда уже меня преследовали, а я еще пытался сохранить свой советский статус и вел себя более-менее тихо, меня душили просто экономически. А потом, когда я уже разозлился и пошел с открытым забралом, начал демонстративно печататься на Западе, стал получать гонорары. Сначала деньги шли даже официально, через Внешторгбанк. Потом эту штуку закрыли — и ко мне стали приходить люди и говорили, что им нужны доллары. А мне нужны были рубли. У меня был адвокат в городе Сиэтле, в Америке, у него был мой счет, он собирал мои гонорары, а я ему писал: «Выдать такому-то тысячу долларов». Он выдавал. А этот человек мне выдавал 4000 рублей, тогда был такой курс. Так что материально я жил очень неплохо, что возбуждало ложное представление о моей жизни у некоторых людей. Помню, однажды я встретил поэта Игоря Шаферана. И он мне: «Говорят, тебя преследуют, а у тебя куртка замшевая…».

Когда меня проклинал какой-нибудь ныне окончательно забытый «автоматчик партии» вроде советского поэта Грибачева, я думал: «Что с него взять, с этой бодливой скотины? Что еще от этого животного можно ожидать?» А вот отношение ко мне людей, которые имели репутацию «порядочных», меня задевало и задевает.

Например, Евгений Евтушенко. Когда в семьдесят пятом сотрудники КГБ отравили меня в номере 408 гостиницы «Метрополь» и я пытался донести это хоть до кого-нибудь, он ходил и везде говорил, что все это – моя наглая ложь, что такого не было. Я даже не знаю, отчего это было так важно лично для него, какое тебе, казалось бы, дело – вру я или не вру, травили меня или не травили? Это для меня тогда в буквальном смысле было вопросом жизни или смерти, это мне демонстративно угрожали, и гласность была тогда единственной моей защитой.

Он повторял это и значительно позже, уже в иные времена, когда из числа прогрессивных членов Союза советских писателей была создана перестроечная организация «Апрель». На собрании, мне рассказывали, когда речь зашла обо мне, он вдруг вскочил и снова завел свое: «Вы ж понимаете, что у меня там есть достоверные источники информации, которые утверждают, что все рассказанное Войновичем о его отравлении – фантазии».

Однако после того как факт моего отравления был публично признан представителем Лубянки на конференции «КГБ вчера, сегодня, завтра», и особенно после того, как я написал о случае в «Метрополе» книгу «Дело № 34840», Евгений Александрович эти разговоры прекратил, но у него возникла новая тема. Он стал всем объяснять, что Войнович ненавидит его из-за мелкого тщеславия. В 1979 году в Москву приехали американские писатели Уильям Стайрон, Эдвард Олби и, кажется, Джон Апдайк. И они, дескать, запланированному американскими дипломатами визиту к «диссиденту» Войновичу предпочли поездку с Евтушенко в Переделкино, где он им читал свои стихи на могиле Пастернака. И этого я, дескать, до сих пор ему простить не могу, такой уж я злопамятный человек.

Или, например, «прораб перестройки» Анатолий Рыбаков. Помню, как он сам себя накачивал в 1974 году самым подлым образом на писательских заседаниях во время моего исключения. До истерии. Дескать, его выдающийся антисталинский написанный «в стол» роман «Дети Арбата» на Запад не попал, а ничтожный «Чонкин», где глумятся над советской армией и Великой Отечественной войной, был автором за границу переправлен, и его тут же взяли на вооружение «наши идейные противники».

А сколько было таких, которые, когда моя проза еще печаталась в СССР, подходили ко мне «пожать вашу мужественную руку», а через некоторое время поливали меня на собраниях и кричали, что я написал «Чонкина» по заданию ЦРУ. А потом опять меня отлавливали, каялись, просили их понять, «войти в их положение»… И это ведь брежневские времена, не сталинские… Цирк такой! Как дети, честное слово! У одного моего такого «поклонника», когда он произносил свой зубодробительный публичный монолог, вдруг стала дико дрожать коленка, попадали на пол бумаги, которые он никак не мог поднять. Весь дрожит, бедный. Окончилось заседание, он меня, топоча, догоняет в коридоре и сразу: «Вы меня простите, Владимир Николаевич, ради Бога, но я не мог иначе, у меня семья…» Я ему ответил: «Знаете что, если вы не можете быть подлецом, то и не старайтесь им быть. Вы для этого слишком нервный, понимаете? Не дай Бог помрете еще от инсульта или инфаркта».

Потом меня лишили гражданства из-за моих книг. Я очень оскорбился, хотя должен был бы, казалось, привыкнуть ко всему, - до этого меня всячески поносили, сравнивали с разными отвратительными типами животных и насекомых, исключили из Союза писателей. Но, когда меня лишили гражданства, я вдруг почувствовал себя сильно оскорблённым. Даже сам удивился своим чувствам».

Другой его роман — «Москва 2042» — тоже наделал немало шума. В центре истории, опубликованной еще в 1986 году, — писатель-эмигрант, который неожиданно получает возможность полететь в Москву 2042 года и в результате оказывается организатором новой революции. Часть событий, предсказанных Войновичем в романе, неожиданно сбылась: «Читатели говорят, что все описанное в романе очень похоже на сегодняшний день и что многое я предугадал. Например, в моей книге государством будущего управляет генералиссимус, бывший резидент советской разведки в Германии, свободно говорящий по-немецки. Он - герой заговора рассерженных генералов КГБ, участник августовской революции (в 1991 году был августовский путч, похожий на революцию), герой бурят-монгольской войны, а у нас была похожая война в Чечне и многое другое. Управляет будущим партия КПГБ – Коммунистическая партия госбезопасности – что-то вроде партии Единая Россия. Можно найти и другие совпадения. Моя книга, наверное, опередила время и многое из того, что я написал, уже исполнилось. Надеюсь, что в 2042 году Москва будет другой».

Патриоты напоказ

Только с развалом Союза Владимир Войнович вернулся обратно. Жил на своей даче в поселке с названием Советский писатель, над которым всегда иронизировал. До конца дней он продолжал работать. «Я вернулся, потому что рухнул строй, который я очень не любил, и потому что надеялся, что теперь Россия встала на путь свободы и демократии. Я понимал, что, конечно, это будет трудно, что нужны общие усилия, и хотел принять участие в этом процессе. И не понимал тех, кто в то же время рвался туда, на Запад. Я их не осуждал, но думал, что это плохо для России, потому что уехало много активных, талантливых, умных людей, которые стране очень бы пригодились.

Я не люблю называть себя патриотом, но как-то меня спросили: «Что же вами двигало, когда решили вернуться?» И я ответил: «Ничего, кроме патриотизма». Я уверен, что патриот - это человек, который ради того, чтобы его стране было лучше, готов чем-то рискнуть - своей свободой, своим благополучием. А те люди, которые говорят: «Я патриот!» и используют это для продвижения по службе или чтобы украсть побольше, - какие же это патриоты? Не зря Салтыков-Щедрин сказал, что, если кто-то кричит: «Я патриот!», надо смотреть, где он чего украл. Вообще, про себя говорить, что я патриот, - это всё равно что заявить: «Я очень хороший человек». Я про себя стараюсь так не говорить, потому что это нескромно и в большинстве случаев просто враньё».

И всё-таки Владимир Войнович оптимистично смотрел в будущее. «Я оптимист чеховского разлива. Чехов говорил, что лет через 100-200 у нас всё будет хорошо. Люди меняются, но очень медленно, потому что психологию целого народа изменить очень трудно. Им нужен пример перед глазами. Такой факт: во время войны королева Англии получала паёк по карточкам, и с заднего хода ей ничего во дворец не заносили. Что получала, тем и питалась. Когда в государстве есть такие люди, их уважают. Уважают и власть, хотят ей соответствовать. А если люди, которым доверены высокие посты, тащат, что могут, живут намного лучше других, нечестно, имеют какие-то привилегии, которых другие люди не имеют, естественно, простой народ начнёт брать с них пример. Если наверху люди будут воровать, то и низы поступят так же. А почему бы и нет?»

P.S. В последнем интервью писатель высказывал желание, что был бы не прочь, если бы его роман экранизировали. «Я думаю об экранизации, хотел бы, чтобы она состоялась. Мне кажется, это было бы очень своевременно. Но хотелось бы, чтобы это был иностранный режиссер». Всего существует шесть киноэкранизаций по Войновичу. Но не менее популярны постановки по его романам и в театре.

Бескомпромиссный, ироничный, незабронзовевший — Владимир Войнович гордился главным образом не литературными успехами, а тем, что он оставался верен себе. Советский, антисоветский — для него, как и для Иосифа Бродского, эти слова несли одинаковый смысл. «Я уверен, что патриот - это человек, который ради того, чтобы его стране было лучше, готов рискнуть своей свободой, своим благополучием».

Подборка самых ярких и запоминающихся цитат Владимира Войновича.

• «Самое страшное для меня — прослыть подлецом. Потерять доброе имя я боюсь куда больше, чем каких-либо гонений и притеснений со стороны власти, потому и в советское время кое-что себе позволял и потом от страха не трясся».

• «Юмор часто от беспомощности возникает: вот видишь происходящее, и как на это реагировать? С юмором, и это помогает — исправить ты ничего не можешь, а пережить надо».

• «...Но как на грех, дела в колхозе шли плохо. То есть не так чтобы очень плохо, можно было бы даже сказать — хорошо, но с каждым годом все хуже и хуже» («Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина»).

• «Митинг — это такое мероприятие, когда собирается много народу и одни говорят то, что не думают, а другие думают то, что не говорят» («Жизнь и необычайные приключения...»).

• «Когда человек спорит, он же не истину хочет доказать, он хочет доказать, шо он умнее тебя. Поэтому я всегда соглашаюсь. Хочешь быть умнее — будь» («Жизнь и необычайные приключения...»).

• «Из всех человеческих пороков самым отвратительным является благоразумие» (из романа «Москва 2042»).

• «Как показывает исторический опыт, именно абсурдные или даже, сказать точнее, идиотские идеи как раз легче всего овладевают умами масс» (из романа «Москва 2042»).

• «В жизни я достиг гораздо больше­го, чем ожидал. Это с одной стороны. А с другой — гораздо меньшего, на что был способен».

Смешные истории из жизни и свежие анекдоты

Читайте ещё на нашем сайте - Екатерина Бужинская